Здесь, в этой сытой и в целом успешной стране, принято есть в кабаках, одеваться от Гуччи, всё здесь для жизни успешной и сытой, но — нет. Всё-таки здесь человеку нормальному скучно.
Ветер ласкает Свободы бесчувственный бюст, дочери Франции скучно стоять на Манхэттене. Здесь саксофоны выплакивают свой блюз, ударных синкопы в ушах оставляют отметины. Империализма оскал зубаст и свиреп, хоть и завёрнут в демократический глянец. Чёрные парни поют и танцуют рэп, но это не песня и даже совсем не танец. Ей бы — цыганочку, с выходом, плавно скользя, руки ломая в неясной и трепетной грусти... Хочется ехать к цыганам. Но ехать нельзя — это провал, а провала она не допустит. Ждать связника и бояться: предаст — не предаст? Вместо того, чтобы с песней блистать на подмостках. Вечером с улицы слышен грохочущий джаз — музыка сытых и отвратительно толстых. Хочется пальцы в погоню за звуком пустить, сбацать тихонько рапсодию Ференца Листа. Только нельзя — остаётся безмолвно грустить, чуткие уши зажав — ведь она пианистка.

Сложная миссия длится десяток лет. Русский язык не забыт, но уже — в пассиве. Не с кем обычной картошки испечь в золе, водочки дёрнуть, не говоря уж о пиве. Нет балалайки, тальянки и гуслей здесь нет. В Гарлеме негры играют на стареньких банджо. Анна консерву кончала по классу «кларнет», не с кем играть ей в Америке многоэтажной. Связки шпионки хотят, но не могут запеть песню с припевом по русски могучим и длинным. Здесь нелегально раскинута тонкая сеть. Петь здесь нельзя, уж такая у них дисциплина. Только однажды какая-то рвётся струна, Анна выходит на солнечный берег Гудзона, русская песня в Россию летит по волнам — громче прибоя, и может быть — громче Кобзона. Песню её задержать не под силу врагу, вырвется песня на волю, как птица из клетки... Песню услышит, подхватит на том берегу бывший разведчик. Но бывшим нельзя быть в разведке!